Я пытался написать этот вводный фрагмент текста на протяжении нескольких недель. Все-таки долгое знакомство с человеком иногда идет не на пользу — зная многое, сложно опускать детали, ведь каждая из них является очень существенной. Потому что про директора Юргинского музея детского изобразительного искусства народов Сибири и Дальнего Востока Нину Дондерфер в двух словах не скажешь — мало и двух страниц; да и мое восприятие ее персоны, наверное, даже слишком интимное — не обо всем можно рассказывать.
С Ниной Ивановной я познакомился еще в конце восьмидесятых годов, будучи тогда учеником начальной школы. Моя сестра, окончив Кемеровское художественное училище, пришла работать в городской музей младшим научным сотрудником. И разумеется, я часто бывал в этом прекрасном храме, смотрел выставки, даже принимал участие в его жизни. Сестра со временем уволилась, но я в музее остался. Сначала как зритель, потом как автор публикаций о жизни учреждения культуры, а спустя еще годы мы на правах сокураторства реализовали даже несколько совместных выставочных проектов. И Нина Ивановна всегда была рядом — давала советы, делала оценки, учила таланту формировать экспозицию и сама училась тому, как воспринимать пусть немного чуждое, но все-таки интересное и важное для нее современное искусство.
За эти годы, как мне кажется, она мало изменилась. Не сдала ни внешне, ни внутренне. Все такая же строгая и обаятельная, все с той же гордой осанкой, все с тем же живым азартом в глазах. И в музее она не просто хозяйка, знающая каждый его уголок, она его гостеприимная хранительница. Возможно, не будь Нины Ивановны, этого очага культуры в Юрге сегодня бы уже не стало — став его матерью-основательницей, она до сих пор не только холит, но и рьяно оберегает своего ребенка, аналогов которому нет больше нигде в стране.
Единственная произошедшая метаморфоза — Дондерфер стала больше слушать и меньше говорить; наверняка сказывается усталость. Сейчас ведь руководители учреждений культуры задыхаются от обилия ненужной бумажной работы — места творчеству почти не остается. Но она все равно в процессе — планирует новые конкурсные проекты, разрабатывает новые методики, участвует во всех музейных делах, начиная от монтажа экспозиции и заканчивая финисажем.
Мы видимся чертовски редко — обидно признавать, что дело только во времени. Но я встретился с Ниной Ивановной за несколько дней до одной особенной даты в ее жизни, и для меня не было удивительным то, что говорили мы в основном не о ней, а о ее детище, проблем у которого, увы, с каждым годом меньше не становится.
Дондерфер | Действительно, в Юрге в 1979 году было принято решение о создании общественного музея детского творчества народов Сибири. Это сделали, потому что на базе художественной школы началась работа по организации всесибирских выставок детского изобразительного искусства, и первая как раз состоялась тридцать лет назад.
На самом деле в городе в тот момент приняли для себя очень важное решение по открытию такого уникального музея. Это ведь был первый музей детского творчества в Российской Федерации. И даже, когда в 1981 году его утвердили уже в другом статусе — как филиал Кемеровской областной картинной галереи — он все равно оставался единственным, работающим в своем формате.
И в связи с этим я не могу не вспомнить человека, благодаря которому открылся наш музей. Председателем юргинского горисполкома тогда был Евгений Петрович Тупицын, который очень живо откликался на все вопросы, связанные с культурой. И если бы не он, музея бы не было. Он поддержал эту идею, очень ответственно к этому относился. И первые письма об организации всесибирских выставок, которые мы отправляли на имя начальников отделов культуры по городам Сибири, Тупицын подписывал сам. То есть этим жестом обозначал, что это дело города, что город в этом заинтересован, что город за это отвечает. Никогда больше, ни один глава такой документ, ни один музейный проект не подписал. Больше никто не хотел брать на себя ответственность за судьбу музея, скажем так.
Просто жизнь началась немного другая — Евгений Петрович руководил городом пятнадцать лет, а все последующие главы присутствовали в жизни Юрги мимолетно и, наверное, даже не успевали вникнуть во все проблемы. Тем более, что беды культуры мало кого интересуют изначально. А у Тупицына было, видимо, такое особое сознание. При нем в принципе сформировалась вся сеть учреждений культуры, которая существует на сегодняшний день.
Дондерфер | Да. При нем строился первый микрорайон, при нем в Юрге появились практически все памятники... Человек в силу своего понимания считал, что городу нужны монументы, что это важные культурные точки.
Дондерфер | Просто когда я приехала в Юргу и обратилась за работой в гороно, то узнала, что мест не было. Меня поставили в очередь, и сразу предупредили, что вакансия появится не скоро. И через какое-то время ко мне обратились с предложением работать в обществе охраны памятников. Первая реакция была естественной — зачем мне это надо? Но работа была нужна, поэтому согласилась.
Дондерфер | Это памятные знаки. Трудно сказать, что большинство из них являются произведениями искусства — разумеется, нет, но они вполне соответствуют статусу и масштабам города. А приложенная рука мастеров — это факт.
Что касается нынешней их сохранности, то мне очень печально за всем наблюдать. Одно дело, когда памятники разрушает время, другое — когда люди разрушают идею. Тот же мемориал очень сильно изменился, и в худшую сторону. Часть элементов убрали — на входе ведь стояла стела, которая уравновешивала комплекс архитектурно, ее текст «Вспомним всех поименно...» настраивал человека, пришедшего туда, на определенный лад. А эти сегодняшние нагромождения камней и металла, эта пушка, повернутая на город — грустно смотреть на такую память. Ведь изначально он создавался как ансамбль, где все было продумано, вплоть до колера цветов, которые растут вдоль дорожек. И на мой взгляд, мемориал не очень пострадал, когда в него поставили статую скорбящей матери — для кого-то, может быть, он наоборот усилил эмоциональное воздействие. Но то, что сейчас там творится, это, конечно, безобразие. И у Виктора Михайловича Аннина никто не интересовался, стоило ли разрушать его художественную идею, хотя надо было бы спросить. Но если бы его спросили, он бы не позволил.
Я трепетно отношусь к памяти о погибших в Афгане парнях, но нужно было искать другие формы. Здесь вопрос в первую очередь к нашей городской власти. Одного главного архитектора мало — должен быть художественный совет. А по большому счету в городе должен быть и главный художник, который сейчас нужен как никогда. Тридцать лет назад Тупицын это понимал, современники же — нет.
Дондерфер | Я немного в этом даже участвовала. Когда создавался памятник Пушкину — по заказу Евгения Петровича макет создавал новосибирский скульптор Вячеслав Телешев — мы вместе еще и с Людмилой Ивановной Черемисиной ездили в мастерскую, смотрели на образцы. И он сам участвовал в проектировании, живо интересовался тем, как это будет выглядеть, стремился узнать мнение других людей — это, конечно, уже о многом говорит. И когда, кстати, опять в 1979 году памятник поэту поставили, Тупицын продолжал развивать идею — видимо, для него самого Пушкин был значимой фигурой в русской культуре. Он хотел, чтобы в парке был такой пушкинский городок — были приглашены художники, в частности Валерий Треска изготовил скульптуры из дерева по мотивам сказок. А московский скульптор Виталий Ярош сделал скульптуру Руслана на коне, но она пришла в город, когда Евгения Петровича уже не было на посту председателя горисполкома...
Просто так получилось, что эта история меня немного коснулась — дело было летом, и на период отпуска тогдашнего заведующего отделом культуры Светланы Неволиной я ее замещала. Пришел этот ящик со изваянием. Его получили. Он даже некоторое стоял в парке — скульптуру собирались устанавливать, ведь приезжал даже сам Ярош, который определял место, где будет стоять его работа. А потом этот ящик исчез и причем мои попытки узнать, где он, успехом не увенчались.
Со временем исчезли, конечно, и деревянные скульптуры — из-за вандалов... Никому сейчас эта идея не нужна. А ведь Евгений Петрович хотел действительно большего — открыть в парке музей, построить специальную галерею, где выставлялись бы картины, посвященные Пушкину. Можно к этой идее по-разному относиться, но она казалась реальной. Были заключены договора с художниками-профессионалами — в основном с кемеровскими. И когда холсты пришли в Юргу, пушкинского музея еще не было, Евгения Петровича на посту уже не было, и заниматься этим никто, конечно, не собирался. Поначалу картины решили хранить в одиннадцатом интернате. А через нескольких лет небрежного хранения, возник вопрос — куда их девать, потому что и там они тоже оказались не нужны. И на тот момент наш музей взял некоторое количество работ — то, что еще не совсем было утрачено. Не все произведения, честно говоря, были достойного уровня, но лучшее из сохранившегося музей забрал себе — подборку акварели Ольги Пинаевой, например. А остальные работы затем передали уже в тринадцатый интернат. Надо все-таки отдать должное руководству интерната, там заинтересовались тогда этим предложением, и спасли холсты, которые, я так понимаю, сейчас находятся в пушкинском музее при шестой школе.
Дондерфер | С такой концепцией — он все равно единственный. Потому что все другие музеи детского творчества, которые есть в России — их все равно немножко, по пальцам можно пересчитать — они, во-первых, очень ограничены территориально. Ростовская детская картинная галерея, например, накапливает у себя творчество только своего города. Владивостокцы занимаются только Приморьем, хотя у них есть зарубежные коллекции из Японии, но это определено близким соседством. Детский музей в Правдинске — у них совершенно другое направление, там собирают экспонаты, сопровождающие детство. А у нас все-таки музей именно детского изобразительного искусства народов Сибири и Дальнего Востока — ни много ни мало. И абсолютно, конечно, уникальная концепция.
Дондерфер | Здесь много факторов вмешались, начиная от перестройки и распада Союза, и заканчивая хаосом девяностых. Тогда о всесибирских выставках речь даже не шла. Если сейчас посмотреть на записи в книге поступлений, то можно увидеть, что с конца 80-х и до 1996-97 годов не было ни одного такого проекта. Мы показывали только накопленный материал, нужно было просто выживать. Да и вспомни, что происходило с регионами — каждый сам себе на уме, все очень самодостаточные и никто не стремился к этому объединению, а наоборот — преобладали деструктивные процессы в социуме, в культуре. А в конце 90-х у меня появились какие-то интуитивные ощущения, что все — кошмар окончен, что все народы Сибири накушались этой самостоятельности. И здесь уже снова начали организовываться выставки. Но этому сейчас сильно мешает лишь одно — отсутствие должного финансирования. Музей живет тем, что сам зарабатывает, а зарабатывает он не так много, чтобы часто проводить такие масштабные проекты. А меценаты новые еще, получается, не родились. Один проект у нас был поддержан Министерством культуры — это, конечно, удивительный пример, может быть, даже уникальный. По цепочке вниз нас поддержал областной Департамент культуры и уже в последнюю очередь местная администрация. А в остальном это деньги музея, спонсорские поступления.
Но не проводить такие проекты, разумеется, нельзя. Потому что музей тогда потеряет свои статус и лицо... Несколько лет назад журналист Ольга Штраус написала в одном из своих материалов, что «маленькая Юрга не в силах осознать, какие ценности хранятся в запасниках музея». Ну и действительно не осознает... А реально что происходит — маленький музей концентрирует у себя культурный потенциал огромного региона. И все это для кого? Для юргинцев, все остается здесь, все работает на город. И когда мы говорим, что музей — это центр межрегиональной интеграции, это реально. Но понимают это где угодно, только, к сожалению, не здесь.
Дондерфер | Я бы сказала, что ценность у них информационно-художественная. Это именно такой материал, и слово «информационный» стоит на первом месте. Разумеется, далеко не каждое детское произведение является шедевром, хотя таковые тоже встречаются.
Вообще, этот интерес к детскому творчеству появился ведь не случайно. Эта волна началась в конце 60-х годов, именно тогда стали учреждаться детские музеи. И идея очень сильно поддерживалась именно профессиональными художниками, причем выдающимися мастерами, которые понимали смысл и значение такого творчества. И они-то как раз подчеркивали и художественную ценность детских произведений.
Видишь ли, все это происходило в период, когда искусство переживало тяжелые времена. Тогда царило, как его называли, «искусство заказа». И идеологический прессинг имел место быть. А детское творчество в тот момент было альтернативным, что ли... Оно тогда было тем, чем сегодня для всех являются современное искусство и творчество актуальных художников. Дети же не делают на заказ — там чистота и честность.
Просто любой исторический процесс рождает свои новые формы. И музей детского творчества был этим прорывом.
Дондерфер | Разумеется. Процесс духовного развития включает в себя множество компонентов.
Сложилось впечатление, что музейная педагогика начинается и заканчивается экскурсией. Это не так — чего-чего, а экскурсий мы практически не проводим. Детей не нужно водить по залам, и о чем-то им вещать; эта форма не дает искомого результата. Мы не ставим себе задачи четко обозначить какую-нибудь форму этого образовательного процесса — мы называем их занятиями с детьми. А дают тот результат, конечно, только занятия, которые построены так, что дети общаются не только между собой, но и с искусством — работа всегда идет на материале действующей экспозиции. Дети узнают какую-то новую информацию, сами берут в руки карандаши и краски. Для младших же включается некий момент развлечения, но развлечения познавательного: где-то в игровой форме, где-то — в театрализованной. И обязательно практический элемент — они рисуют либо индивидуально, либо коллективно. Чтобы они осмыслили услышанное, посмотрели внутрь себя.
Дондерфер | Да, у нас все проще. И главное — нет оценок. Дети раскрываются, выражают себя.
В музее могут быть и другие творческие задания — например, разыгрывается сказка. То есть у себя мы пытаемся восполнять те пробелы, которые допускает сегодня начальная школа.
Дондерфер | Я опять обращусь к истокам. Наш музей изначально задумывался как центр художественного воспитания, в структуре которого, кроме детской галереи, будут школа практического творчества и галерея современного искусства. Я предлагала такую универсальную концепцию, она была поддержана. Я исходила из того, что одного музея, где бы экспонировалось только детское творчество, — этого мало, мы бы не удовлетворяли потребностей своего города. Потому что для полноценного воспитания детей образцов творчества их ровесников недостаточно; это первая ступенька, но они должны знать и о последующих. А в школе практического творчества были бы мастерские и студии, где бы ученики занимались декоративно-прикладным искусством, живописью, рисунком...
И в связи с этим, с первых дней существования музея выделялись средства на приобретение картин сибирских художников. Если детские нам поступали бесплатно, то у художников работы закупались; так просто принято, это нормальная практика. То есть комплектовался фонд работ художников Сибири, который мы условно называем «фондом мастеров». И эта коллекция большая — если ориентироваться на помещение, которое сегодня отведено под галерейный зал, то для размещения только живописи нам нужно три таких музея. А ведь есть еще и графика и декоративно-прикладное искусство...
Фонд накоплен — нельзя сказать, что он слишком полноценный, ведь работа по комплектованию должна вестись постоянно, это непрерывный процесс. Ты не удивишься тому, что администрация города не выделяет средств на закупку произведений с 1995 года — тогда удалось лишь одну картину закупить...
И музей мог бы таким художественным центром стать, будь у нас площади.
Дондерфер | Так получается, что весь наш разговор сводится к памяти Евгения Тупицына... Когда мы заселялись сюда, он говорил — «Ну вот, въезжайте, а потом будем строить». Но, к сожалению, не строили, не расширяли...
Мы с ним виделись последний раз примерно за год до того, как он ушел из жизни. И я потом стала вспоминать наш разговор, которому сразу не придала значения. А говорил он по-особенному — был человеком серьезным, на мой взгляд, даже суровым. Уходя, а мы беседовали в одном из залов, он прервал меня и сказал: «Я вас очень прошу, во что бы то ни стало, любой ценой сохраните этот музей. Это самое главное». И я только сейчас начала понимать, что он имел в виду.
И эти наши богатейшие и по-своему уникальные фонды хранятся в запасниках, причем в совершенно жутких условиях — сейчас приходится больше двухсот экспонатов на квадратный метр. Это складирование, а не хранение. Преступное складирование, потому что так относиться к произведениям искусства нельзя. Но мы ничего не можем поделать — уже и так до предела ограничили комплектование. Если посмотреть рост фондов, то есть годы, в которых нет увеличения ни на один экспонат.
Недавно у нас проходила всесибирская выставка «Волшебная страна», которая стала передвижной по городам-участникам проекта, и я с ужасом думаю, что будет после того, когда она вернется обратно. Мы ее, конечно, возьмем в фонд, хотя уже некуда, что называется, «под завязочку».
Дондерфер | Ну вот, тогда мы хотя бы «Волшебную страну» сможем взять. (Смеется). И пощадить живопись...
Но это не кардинальное решение проблемы, это вопрос, который лишь затухнет на время. И сколько я работаю в музее, иногда мне кажется, что только ею и занимаюсь... Сейчас наша власть упростилась, они говорят лишь одно — «Предлагай!» Было время, мы предлагали и по пять-шесть вариантов, но не я же этот вопрос решаю... И кажется, что один градоначальник понял нас, но не успели оглянуться, во власти уже другой человек.
А последнее наше предложение было по бывшему трехэтажному магазину. Ну кто бы его отдал музею? Предлагая это, мы, как оказалось, выглядели даже абсурдно.
Дондерфер | Мне не интересно, что там теперь находится.
Просто для музея необходимо большое помещение, потому что нельзя работать только в режиме выставочного зала, показывая попеременно и выставки детского творчества, и работы взрослых художников, и искусство молодых авторов. Это сегодня хорошо — зашел посетитель, а у нас работает выставка, отражающая основную концепцию учреждения. А ведь музей не является музеем без стационарной экспозиции. Если взять для примера первые музеи детского творчества на постсоветском пространстве, которые находятся в Тбилиси и в Ереване — они все имеют постоянную экспозицию.
Дондерфер | Эстетика того материала, который мы показываем, может быть, не всегда отвечает концепции музея. Но если есть аудитория, которая этим интересуются, почему бы его не показать.
Но все равно мы не тащим к себе, что ни попадя. У нас ни разу не было выставок восковых фигур, ни разу мы не пустили Кунсткамеру... Ты уже говорил про консерватизм... Слово «консервация» ведь музейный термин, пусть и связанный с фондами. Но все остальное — это живая работа.
Хотя иногда даже в коллективе люди мне говорили — «Нина Ивановна, ну что же вы так? Нам же нужно зарабатывать деньги!» А вот и нет! Заработаем по-честному. Не гулянками, не непристойными зрелищами, а каждодневной упорной работой. Я не хочу срамить музей.
Дондерфер | Это непростой вопрос, Дима...
Ты начал с того, что это были не лучшие годы в моей жизни — я бы так не сказала. Я отношусь к жизни по-философски, и это замечательный опыт, тем более, что я не отрывалась от музея, здесь было необходимо мое присутствие.
Я бы не сказала, что эти два года стали наполнены разочарованиями, это было прощание с иллюзиями. Через это было нужно пройти. По своей натуре я такой человек, что к любой работе отношусь добросовестно и с интересом. И мне было интересно там работать, мне была интересна та жизнь. Другое дело, что уходила я туда из музея не совсем по своей инициативе и по большой просьбе. И на тот момент думала, что смогу чем-то культуре помочь. И когда поняла, что мое мнение там в принципе ничего не значит, что все заранее решено, что там все знают, как и что нужно делать. Я поняла, что не могу так бездарно тратить свое жизненное время, свои силы. И ушла. Принципиально и бесповоротно.
Дондерфер | Мое решение в 1996 году было окончательным. Я не могу вписаться в ту структуру со своим сознанием, я не робот, а живой человек. Потому что инициатива сейчас никому не нужна и тем, у кого есть свои мнение и идеи, там очень сложно.
Просто тех двух лет оказалось достаточно, чтобы понять, что я должна заниматься только тем, что хочу и что по-настоящему люблю. Это музей. Это дело моей жизни.
И я понимаю, что у него не меньшая важность, чем у управления культуры, а может быть, даже и большая. Потому что роль музея, как центра, способствующего развитию качеств нового сознания человека, я вписываю в эволюцию. Роль управления культуры я в эволюцию не вписываю.
Дондерфер | Уровень мероприятий, разумеется, зависит от личностей тех, кто их готовит.
Просто город наш маленький и здесь, как и в каждом маленьком городе, немного талантливых людей, если оценивать в абсолютных показателях. Еще меньше тех, кто могли бы заниматься этим профессионально. И не всем дают это делать, тем более сегодня требуют, чтобы качество было обеспечено без денег. А это невозможно. Если ты ничего не посеял, то почему тогда чего-то ждешь?
А сейчас хотят, чтобы все сияло и сверкало, танцевало и пело, веселилось и красотою озаряло все вокруг. Если сегодня выделяются средства на какие-то мероприятия, то они как правило уходят на приглашение каких-то иногородних коллективов — я не берусь оценивать их уровень и вообще необходимость в этом. Но при этом можно ведь вложить в своих.
Дондерфер | С профессионалами — да. А сейчас ситуация с творческими коллективами, я думаю, даже хуже, чем при советской власти. Потому что раньше участники народных коллективов были оформлены на предприятиях, получали за свою культмассовую деятельность прибавки. А сегодня требуют, чтобы народные коллективы работали, но при этом ничего не хотят давать. Просто думают, что человек, отработав целый день, должен от семьи пойти выступать на какое-то мероприятие. А на что он пошьет костюм, купит инструмент?! Все эти вопросы остаются за кадром — раз тогда существовала художественная самодеятельность, то она должна быть и сегодня. Но времена-то изменились. И основы обеспечения ее деятельности не берутся во внимание, даже те, которые были тридцать лет назад. Разрушаем, забываем, потом вспоминаем, выхватываем что-то из прошлого, и говорим, что это, оказывается, нам сегодня необходимо.
Дондерфер | У нашей власти это в традиции.
А если вспоминать те события в Беляеве в 1974 году, когда художественную демонстрацию действительно разогнали землеройными машинами, то это только укрепило дух творческих людей. Как говорят сегодня участники той подмосковной акции, «мы сами стали бульдозерами»...
Юрги это еще серьезно не коснулось, но общая тенденция действительно пугает — свободы-то остается все меньше и меньше. Власть становится более жесткой, а искусство страдает в первую очередь. Потому что здесь личности, здесь творцы, которым без свободы просто нельзя жить.
Виноваты в этом и сами творческие люди — своими честностью и жесткостью во взглядах, своими более острыми реакциями на происходящее, проявляющимися в работах. И виноваты в том числе и обратным — ты посмотри, что происходит во время предвыборных кампаний, когда люди искусства не стесняются лезть в политику и поддерживать те или иные партии. Это некрасиво, это неправильно. Между искусством и политикой должна быть неангажированная пропасть.
Что же касается местных, славящих власть, то как-то несерьезно вообще об этом говорить. А реакция чиновников на их творчество — ну это просто нелепо, если они, читая такие стихи, вздымаются в облака. Обсуждать же всерьез эти произведения — это еще смешнее.
Такие люди были во все времена. Другое дело, что их поддерживают, но это вопрос уже качества власти. И это обидный вопрос, потому что в высоких кабинетах он даже не должен ставиться.
Дондерфер | Со стороны, наверное, это виднее.
А культура должна возвышать — иначе быть не может, и мы стараемся здесь это делать. И творческое общение должно давать человеку какое-то второе дыхание, подвигать на добрые дела. Естественно, в этом есть большая заслуга коллектива, но та главная основа, которую использует в своей работе музей — это все-таки искусство. Оно уже само по себе выполняет задачу. Тем более детское творчество.
Дондерфер | Да, в этом тоже есть свои плюсы. Когда к нам приезжают выставки из других городов, с солидными авторами, они всегда восхищены тем, как у нас организованы экспозиции, как проходят вернисажи. Это особая среда музея. И видимо, здесь есть какая-то особая теплота.
Оригинал записи в LiveJournal
С Ниной Ивановной я познакомился еще в конце восьмидесятых годов, будучи тогда учеником начальной школы. Моя сестра, окончив Кемеровское художественное училище, пришла работать в городской музей младшим научным сотрудником. И разумеется, я часто бывал в этом прекрасном храме, смотрел выставки, даже принимал участие в его жизни. Сестра со временем уволилась, но я в музее остался. Сначала как зритель, потом как автор публикаций о жизни учреждения культуры, а спустя еще годы мы на правах сокураторства реализовали даже несколько совместных выставочных проектов. И Нина Ивановна всегда была рядом — давала советы, делала оценки, учила таланту формировать экспозицию и сама училась тому, как воспринимать пусть немного чуждое, но все-таки интересное и важное для нее современное искусство.
За эти годы, как мне кажется, она мало изменилась. Не сдала ни внешне, ни внутренне. Все такая же строгая и обаятельная, все с той же гордой осанкой, все с тем же живым азартом в глазах. И в музее она не просто хозяйка, знающая каждый его уголок, она его гостеприимная хранительница. Возможно, не будь Нины Ивановны, этого очага культуры в Юрге сегодня бы уже не стало — став его матерью-основательницей, она до сих пор не только холит, но и рьяно оберегает своего ребенка, аналогов которому нет больше нигде в стране.
Единственная произошедшая метаморфоза — Дондерфер стала больше слушать и меньше говорить; наверняка сказывается усталость. Сейчас ведь руководители учреждений культуры задыхаются от обилия ненужной бумажной работы — места творчеству почти не остается. Но она все равно в процессе — планирует новые конкурсные проекты, разрабатывает новые методики, участвует во всех музейных делах, начиная от монтажа экспозиции и заканчивая финисажем.
Мы видимся чертовски редко — обидно признавать, что дело только во времени. Но я встретился с Ниной Ивановной за несколько дней до одной особенной даты в ее жизни, и для меня не было удивительным то, что говорили мы в основном не о ней, а о ее детище, проблем у которого, увы, с каждым годом меньше не становится.
Между искусством и политикой должна быть неангажированная пропасть.
Шипилов | Этот год в Юрге оказался как-то чрезмерно перенасыщен локальными праздниками, начиная с 60-летия города и заканчивая частными юбилеями. Но, мне кажется, в этой суете немного забыли о том, что первый камень в фундамент городского музея детского изобразительного искусства народов Сибири и Дальнего Востока был заложен именно тридцать лет назад. Как все начиналось?
Дондерфер | Действительно, в Юрге в 1979 году было принято решение о создании общественного музея детского творчества народов Сибири. Это сделали, потому что на базе художественной школы началась работа по организации всесибирских выставок детского изобразительного искусства, и первая как раз состоялась тридцать лет назад.
На самом деле в городе в тот момент приняли для себя очень важное решение по открытию такого уникального музея. Это ведь был первый музей детского творчества в Российской Федерации. И даже, когда в 1981 году его утвердили уже в другом статусе — как филиал Кемеровской областной картинной галереи — он все равно оставался единственным, работающим в своем формате.
И в связи с этим я не могу не вспомнить человека, благодаря которому открылся наш музей. Председателем юргинского горисполкома тогда был Евгений Петрович Тупицын, который очень живо откликался на все вопросы, связанные с культурой. И если бы не он, музея бы не было. Он поддержал эту идею, очень ответственно к этому относился. И первые письма об организации всесибирских выставок, которые мы отправляли на имя начальников отделов культуры по городам Сибири, Тупицын подписывал сам. То есть этим жестом обозначал, что это дело города, что город в этом заинтересован, что город за это отвечает. Никогда больше, ни один глава такой документ, ни один музейный проект не подписал. Больше никто не хотел брать на себя ответственность за судьбу музея, скажем так.
Просто жизнь началась немного другая — Евгений Петрович руководил городом пятнадцать лет, а все последующие главы присутствовали в жизни Юрги мимолетно и, наверное, даже не успевали вникнуть во все проблемы. Тем более, что беды культуры мало кого интересуют изначально. А у Тупицына было, видимо, такое особое сознание. При нем в принципе сформировалась вся сеть учреждений культуры, которая существует на сегодняшний день.
Шипилов | Наверное, даже больше — именно при нем сформировался весь облик города, знакомый всем по крайней мере до конца девяностых.
Дондерфер | Да. При нем строился первый микрорайон, при нем в Юрге появились практически все памятники... Человек в силу своего понимания считал, что городу нужны монументы, что это важные культурные точки.
Шипилов | Опять-таки, кому, как не вам лучше всего об этом знать — ваша карьера здесь началась ведь именно с работы в городском отделении Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры.
Дондерфер | Просто когда я приехала в Юргу и обратилась за работой в гороно, то узнала, что мест не было. Меня поставили в очередь, и сразу предупредили, что вакансия появится не скоро. И через какое-то время ко мне обратились с предложением работать в обществе охраны памятников. Первая реакция была естественной — зачем мне это надо? Но работа была нужна, поэтому согласилась.
Шипилов | Тем не менее город обладает уникальным фондом монументов — немного малых городов в Сибири могут похвастаться таким количеством памятников, сделанных именно профессионалами.
Дондерфер | Это памятные знаки. Трудно сказать, что большинство из них являются произведениями искусства — разумеется, нет, но они вполне соответствуют статусу и масштабам города. А приложенная рука мастеров — это факт.
Что касается нынешней их сохранности, то мне очень печально за всем наблюдать. Одно дело, когда памятники разрушает время, другое — когда люди разрушают идею. Тот же мемориал очень сильно изменился, и в худшую сторону. Часть элементов убрали — на входе ведь стояла стела, которая уравновешивала комплекс архитектурно, ее текст «Вспомним всех поименно...» настраивал человека, пришедшего туда, на определенный лад. А эти сегодняшние нагромождения камней и металла, эта пушка, повернутая на город — грустно смотреть на такую память. Ведь изначально он создавался как ансамбль, где все было продумано, вплоть до колера цветов, которые растут вдоль дорожек. И на мой взгляд, мемориал не очень пострадал, когда в него поставили статую скорбящей матери — для кого-то, может быть, он наоборот усилил эмоциональное воздействие. Но то, что сейчас там творится, это, конечно, безобразие. И у Виктора Михайловича Аннина никто не интересовался, стоило ли разрушать его художественную идею, хотя надо было бы спросить. Но если бы его спросили, он бы не позволил.
Я трепетно отношусь к памяти о погибших в Афгане парнях, но нужно было искать другие формы. Здесь вопрос в первую очередь к нашей городской власти. Одного главного архитектора мало — должен быть художественный совет. А по большому счету в городе должен быть и главный художник, который сейчас нужен как никогда. Тридцать лет назад Тупицын это понимал, современники же — нет.
Шипилов | Мне рассказывали, что у него была хрустальная мечта, которой так, увы, и не удалось сбыться — открыть в городском парке еще и музей Пушкина.
Дондерфер | Я немного в этом даже участвовала. Когда создавался памятник Пушкину — по заказу Евгения Петровича макет создавал новосибирский скульптор Вячеслав Телешев — мы вместе еще и с Людмилой Ивановной Черемисиной ездили в мастерскую, смотрели на образцы. И он сам участвовал в проектировании, живо интересовался тем, как это будет выглядеть, стремился узнать мнение других людей — это, конечно, уже о многом говорит. И когда, кстати, опять в 1979 году памятник поэту поставили, Тупицын продолжал развивать идею — видимо, для него самого Пушкин был значимой фигурой в русской культуре. Он хотел, чтобы в парке был такой пушкинский городок — были приглашены художники, в частности Валерий Треска изготовил скульптуры из дерева по мотивам сказок. А московский скульптор Виталий Ярош сделал скульптуру Руслана на коне, но она пришла в город, когда Евгения Петровича уже не было на посту председателя горисполкома...
Просто так получилось, что эта история меня немного коснулась — дело было летом, и на период отпуска тогдашнего заведующего отделом культуры Светланы Неволиной я ее замещала. Пришел этот ящик со изваянием. Его получили. Он даже некоторое стоял в парке — скульптуру собирались устанавливать, ведь приезжал даже сам Ярош, который определял место, где будет стоять его работа. А потом этот ящик исчез и причем мои попытки узнать, где он, успехом не увенчались.
Со временем исчезли, конечно, и деревянные скульптуры — из-за вандалов... Никому сейчас эта идея не нужна. А ведь Евгений Петрович хотел действительно большего — открыть в парке музей, построить специальную галерею, где выставлялись бы картины, посвященные Пушкину. Можно к этой идее по-разному относиться, но она казалась реальной. Были заключены договора с художниками-профессионалами — в основном с кемеровскими. И когда холсты пришли в Юргу, пушкинского музея еще не было, Евгения Петровича на посту уже не было, и заниматься этим никто, конечно, не собирался. Поначалу картины решили хранить в одиннадцатом интернате. А через нескольких лет небрежного хранения, возник вопрос — куда их девать, потому что и там они тоже оказались не нужны. И на тот момент наш музей взял некоторое количество работ — то, что еще не совсем было утрачено. Не все произведения, честно говоря, были достойного уровня, но лучшее из сохранившегося музей забрал себе — подборку акварели Ольги Пинаевой, например. А остальные работы затем передали уже в тринадцатый интернат. Надо все-таки отдать должное руководству интерната, там заинтересовались тогда этим предложением, и спасли холсты, которые, я так понимаю, сейчас находятся в пушкинском музее при шестой школе.
Шипилов | Хорошо, что из двух его музеев в городе появился хотя бы один. И уникальность вашего ведь определена концепцией — представить детское изобразительное творчество в контексте традиций сибирской художественной культуры.
Дондерфер | С такой концепцией — он все равно единственный. Потому что все другие музеи детского творчества, которые есть в России — их все равно немножко, по пальцам можно пересчитать — они, во-первых, очень ограничены территориально. Ростовская детская картинная галерея, например, накапливает у себя творчество только своего города. Владивостокцы занимаются только Приморьем, хотя у них есть зарубежные коллекции из Японии, но это определено близким соседством. Детский музей в Правдинске — у них совершенно другое направление, там собирают экспонаты, сопровождающие детство. А у нас все-таки музей именно детского изобразительного искусства народов Сибири и Дальнего Востока — ни много ни мало. И абсолютно, конечно, уникальная концепция.
Шипилов | Насколько хорошо удалось ее раскрыть за эти годы?
Дондерфер | Здесь много факторов вмешались, начиная от перестройки и распада Союза, и заканчивая хаосом девяностых. Тогда о всесибирских выставках речь даже не шла. Если сейчас посмотреть на записи в книге поступлений, то можно увидеть, что с конца 80-х и до 1996-97 годов не было ни одного такого проекта. Мы показывали только накопленный материал, нужно было просто выживать. Да и вспомни, что происходило с регионами — каждый сам себе на уме, все очень самодостаточные и никто не стремился к этому объединению, а наоборот — преобладали деструктивные процессы в социуме, в культуре. А в конце 90-х у меня появились какие-то интуитивные ощущения, что все — кошмар окончен, что все народы Сибири накушались этой самостоятельности. И здесь уже снова начали организовываться выставки. Но этому сейчас сильно мешает лишь одно — отсутствие должного финансирования. Музей живет тем, что сам зарабатывает, а зарабатывает он не так много, чтобы часто проводить такие масштабные проекты. А меценаты новые еще, получается, не родились. Один проект у нас был поддержан Министерством культуры — это, конечно, удивительный пример, может быть, даже уникальный. По цепочке вниз нас поддержал областной Департамент культуры и уже в последнюю очередь местная администрация. А в остальном это деньги музея, спонсорские поступления.
Но не проводить такие проекты, разумеется, нельзя. Потому что музей тогда потеряет свои статус и лицо... Несколько лет назад журналист Ольга Штраус написала в одном из своих материалов, что «маленькая Юрга не в силах осознать, какие ценности хранятся в запасниках музея». Ну и действительно не осознает... А реально что происходит — маленький музей концентрирует у себя культурный потенциал огромного региона. И все это для кого? Для юргинцев, все остается здесь, все работает на город. И когда мы говорим, что музей — это центр межрегиональной интеграции, это реально. Но понимают это где угодно, только, к сожалению, не здесь.
Шипилов | Но фонды музея от этого не теряют своей уникальности — там есть и северная резьба по кости, и удивительная красноярская керамика, и тувинский камень; весь сибирский этнос представлен. Есть тем не менее одно маленькое противоречие — детское творчество как правило не является носителем художественной ценности. Информационной — да, но в массе своей и за очень редким исключением, это не произведения искусства.
Дондерфер | Я бы сказала, что ценность у них информационно-художественная. Это именно такой материал, и слово «информационный» стоит на первом месте. Разумеется, далеко не каждое детское произведение является шедевром, хотя таковые тоже встречаются.
Вообще, этот интерес к детскому творчеству появился ведь не случайно. Эта волна началась в конце 60-х годов, именно тогда стали учреждаться детские музеи. И идея очень сильно поддерживалась именно профессиональными художниками, причем выдающимися мастерами, которые понимали смысл и значение такого творчества. И они-то как раз подчеркивали и художественную ценность детских произведений.
Видишь ли, все это происходило в период, когда искусство переживало тяжелые времена. Тогда царило, как его называли, «искусство заказа». И идеологический прессинг имел место быть. А детское творчество в тот момент было альтернативным, что ли... Оно тогда было тем, чем сегодня для всех являются современное искусство и творчество актуальных художников. Дети же не делают на заказ — там чистота и честность.
Просто любой исторический процесс рождает свои новые формы. И музей детского творчества был этим прорывом.
Шипилов | Тут, мне кажется, есть еще вот какой нюанс. В 70-е годы появилось много новых педагогических методик и в силу ряда объективных причин не все они смогли быть встроены в школы. Тогда и заговорили о музейной педагогике, как о важном образовательном элементе.
Дондерфер | Разумеется. Процесс духовного развития включает в себя множество компонентов.
Сложилось впечатление, что музейная педагогика начинается и заканчивается экскурсией. Это не так — чего-чего, а экскурсий мы практически не проводим. Детей не нужно водить по залам, и о чем-то им вещать; эта форма не дает искомого результата. Мы не ставим себе задачи четко обозначить какую-нибудь форму этого образовательного процесса — мы называем их занятиями с детьми. А дают тот результат, конечно, только занятия, которые построены так, что дети общаются не только между собой, но и с искусством — работа всегда идет на материале действующей экспозиции. Дети узнают какую-то новую информацию, сами берут в руки карандаши и краски. Для младших же включается некий момент развлечения, но развлечения познавательного: где-то в игровой форме, где-то — в театрализованной. И обязательно практический элемент — они рисуют либо индивидуально, либо коллективно. Чтобы они осмыслили услышанное, посмотрели внутрь себя.
Шипилов | ...Чего никогда не получишь в школе на уроках рисования, где педагоги устраивают террор по отношению к тем, кто не может держать в руке карандаш.
Дондерфер | Да, у нас все проще. И главное — нет оценок. Дети раскрываются, выражают себя.
В музее могут быть и другие творческие задания — например, разыгрывается сказка. То есть у себя мы пытаемся восполнять те пробелы, которые допускает сегодня начальная школа.
Шипилов | Детское творчество — это, конечно, очень хорошо, но юргинский музей, помимо своего основного профиля, пробует иногда играть со своим форматом. Понятно, что музейное поле по сути своей очень консервативно, тем не менее у вас не редки выставки профессиональных художников — как персональные, так и педагогические, несколько раз в залах были экспозиции современного искусства. Вам тесно в изначальной концепции?
Дондерфер | Я опять обращусь к истокам. Наш музей изначально задумывался как центр художественного воспитания, в структуре которого, кроме детской галереи, будут школа практического творчества и галерея современного искусства. Я предлагала такую универсальную концепцию, она была поддержана. Я исходила из того, что одного музея, где бы экспонировалось только детское творчество, — этого мало, мы бы не удовлетворяли потребностей своего города. Потому что для полноценного воспитания детей образцов творчества их ровесников недостаточно; это первая ступенька, но они должны знать и о последующих. А в школе практического творчества были бы мастерские и студии, где бы ученики занимались декоративно-прикладным искусством, живописью, рисунком...
И в связи с этим, с первых дней существования музея выделялись средства на приобретение картин сибирских художников. Если детские нам поступали бесплатно, то у художников работы закупались; так просто принято, это нормальная практика. То есть комплектовался фонд работ художников Сибири, который мы условно называем «фондом мастеров». И эта коллекция большая — если ориентироваться на помещение, которое сегодня отведено под галерейный зал, то для размещения только живописи нам нужно три таких музея. А ведь есть еще и графика и декоративно-прикладное искусство...
Фонд накоплен — нельзя сказать, что он слишком полноценный, ведь работа по комплектованию должна вестись постоянно, это непрерывный процесс. Ты не удивишься тому, что администрация города не выделяет средств на закупку произведений с 1995 года — тогда удалось лишь одну картину закупить...
И музей мог бы таким художественным центром стать, будь у нас площади.
Шипилов | Это больная тема не только для музея, но и для центральной городской библиотеки. Причем, как только оба учреждения въехали в начале 80-х в занимаемые помещения, так сразу начались не прекращающиеся и по сей день разговоры о перспективах расширения.
Дондерфер | Так получается, что весь наш разговор сводится к памяти Евгения Тупицына... Когда мы заселялись сюда, он говорил — «Ну вот, въезжайте, а потом будем строить». Но, к сожалению, не строили, не расширяли...
Мы с ним виделись последний раз примерно за год до того, как он ушел из жизни. И я потом стала вспоминать наш разговор, которому сразу не придала значения. А говорил он по-особенному — был человеком серьезным, на мой взгляд, даже суровым. Уходя, а мы беседовали в одном из залов, он прервал меня и сказал: «Я вас очень прошу, во что бы то ни стало, любой ценой сохраните этот музей. Это самое главное». И я только сейчас начала понимать, что он имел в виду.
И эти наши богатейшие и по-своему уникальные фонды хранятся в запасниках, причем в совершенно жутких условиях — сейчас приходится больше двухсот экспонатов на квадратный метр. Это складирование, а не хранение. Преступное складирование, потому что так относиться к произведениям искусства нельзя. Но мы ничего не можем поделать — уже и так до предела ограничили комплектование. Если посмотреть рост фондов, то есть годы, в которых нет увеличения ни на один экспонат.
Недавно у нас проходила всесибирская выставка «Волшебная страна», которая стала передвижной по городам-участникам проекта, и я с ужасом думаю, что будет после того, когда она вернется обратно. Мы ее, конечно, возьмем в фонд, хотя уже некуда, что называется, «под завязочку».
Шипилов | Поговаривают, что вам отдадут помещение детской библиотеки, которая располагается этажом выше.
Дондерфер | Ну вот, тогда мы хотя бы «Волшебную страну» сможем взять. (Смеется). И пощадить живопись...
Но это не кардинальное решение проблемы, это вопрос, который лишь затухнет на время. И сколько я работаю в музее, иногда мне кажется, что только ею и занимаюсь... Сейчас наша власть упростилась, они говорят лишь одно — «Предлагай!» Было время, мы предлагали и по пять-шесть вариантов, но не я же этот вопрос решаю... И кажется, что один градоначальник понял нас, но не успели оглянуться, во власти уже другой человек.
А последнее наше предложение было по бывшему трехэтажному магазину. Ну кто бы его отдал музею? Предлагая это, мы, как оказалось, выглядели даже абсурдно.
Шипилов | Зато туда поместили инновационный центр с людьми, головы которых полны сумасшедших проектов.
Дондерфер | Мне не интересно, что там теперь находится.
Просто для музея необходимо большое помещение, потому что нельзя работать только в режиме выставочного зала, показывая попеременно и выставки детского творчества, и работы взрослых художников, и искусство молодых авторов. Это сегодня хорошо — зашел посетитель, а у нас работает выставка, отражающая основную концепцию учреждения. А ведь музей не является музеем без стационарной экспозиции. Если взять для примера первые музеи детского творчества на постсоветском пространстве, которые находятся в Тбилиси и в Ереване — они все имеют постоянную экспозицию.
Шипилов | Но все равно юргинский музей ставит себе достаточно высокую планку в своей выставочной работе. Откровенно слабые экспозиции за последнее десятилетие можно пересчитать по пальцам.
Дондерфер | Эстетика того материала, который мы показываем, может быть, не всегда отвечает концепции музея. Но если есть аудитория, которая этим интересуются, почему бы его не показать.
Но все равно мы не тащим к себе, что ни попадя. У нас ни разу не было выставок восковых фигур, ни разу мы не пустили Кунсткамеру... Ты уже говорил про консерватизм... Слово «консервация» ведь музейный термин, пусть и связанный с фондами. Но все остальное — это живая работа.
Хотя иногда даже в коллективе люди мне говорили — «Нина Ивановна, ну что же вы так? Нам же нужно зарабатывать деньги!» А вот и нет! Заработаем по-честному. Не гулянками, не непристойными зрелищами, а каждодневной упорной работой. Я не хочу срамить музей.
Шипилов | Но, помимо музея, у вас были, как мне кажется, два не самых лучших года в жизни, когда в середине 90-х вы уходили работать в отдел культуры городской администрации. Я так понимаю, обратно вы вернулись с плохо скрываемым удовольствием.
Дондерфер | Это непростой вопрос, Дима...
Ты начал с того, что это были не лучшие годы в моей жизни — я бы так не сказала. Я отношусь к жизни по-философски, и это замечательный опыт, тем более, что я не отрывалась от музея, здесь было необходимо мое присутствие.
Я бы не сказала, что эти два года стали наполнены разочарованиями, это было прощание с иллюзиями. Через это было нужно пройти. По своей натуре я такой человек, что к любой работе отношусь добросовестно и с интересом. И мне было интересно там работать, мне была интересна та жизнь. Другое дело, что уходила я туда из музея не совсем по своей инициативе и по большой просьбе. И на тот момент думала, что смогу чем-то культуре помочь. И когда поняла, что мое мнение там в принципе ничего не значит, что все заранее решено, что там все знают, как и что нужно делать. Я поняла, что не могу так бездарно тратить свое жизненное время, свои силы. И ушла. Принципиально и бесповоротно.
Шипилов | Но почти десять лет спустя, после ухода Людмилы Черемисиной, вам ведь снова предлагали эту должность. И снова городскую культуру оказалось некому спасти.
Дондерфер | Мое решение в 1996 году было окончательным. Я не могу вписаться в ту структуру со своим сознанием, я не робот, а живой человек. Потому что инициатива сейчас никому не нужна и тем, у кого есть свои мнение и идеи, там очень сложно.
Просто тех двух лет оказалось достаточно, чтобы понять, что я должна заниматься только тем, что хочу и что по-настоящему люблю. Это музей. Это дело моей жизни.
И я понимаю, что у него не меньшая важность, чем у управления культуры, а может быть, даже и большая. Потому что роль музея, как центра, способствующего развитию качеств нового сознания человека, я вписываю в эволюцию. Роль управления культуры я в эволюцию не вписываю.
Шипилов | Управление ничего не создает, у него некая консолидирующая роль — зарплаты раздать, графики утвердить, контроль навести. Ну еще несколько мероприятий провести: хороших или плохих — не важно. И все.
Дондерфер | Уровень мероприятий, разумеется, зависит от личностей тех, кто их готовит.
Просто город наш маленький и здесь, как и в каждом маленьком городе, немного талантливых людей, если оценивать в абсолютных показателях. Еще меньше тех, кто могли бы заниматься этим профессионально. И не всем дают это делать, тем более сегодня требуют, чтобы качество было обеспечено без денег. А это невозможно. Если ты ничего не посеял, то почему тогда чего-то ждешь?
А сейчас хотят, чтобы все сияло и сверкало, танцевало и пело, веселилось и красотою озаряло все вокруг. Если сегодня выделяются средства на какие-то мероприятия, то они как правило уходят на приглашение каких-то иногородних коллективов — я не берусь оценивать их уровень и вообще необходимость в этом. Но при этом можно ведь вложить в своих.
Шипилов | Это такой очередной гипертрофированный привет из прошлого — «Талант ведь должен быть голодным»; эта фраза сейчас опять в ходу в силу своей удобности. Хотя, если смотреть, как исчезнувшее государство относилось к творческим людям, подход же тогда был абсолютно иным. Художники и писатели в те времена могли себе позволить заниматься только творческой работой — им не нужно было стоять у станка, творческие Союзы фактически содержали профессионалов.
Дондерфер | С профессионалами — да. А сейчас ситуация с творческими коллективами, я думаю, даже хуже, чем при советской власти. Потому что раньше участники народных коллективов были оформлены на предприятиях, получали за свою культмассовую деятельность прибавки. А сегодня требуют, чтобы народные коллективы работали, но при этом ничего не хотят давать. Просто думают, что человек, отработав целый день, должен от семьи пойти выступать на какое-то мероприятие. А на что он пошьет костюм, купит инструмент?! Все эти вопросы остаются за кадром — раз тогда существовала художественная самодеятельность, то она должна быть и сегодня. Но времена-то изменились. И основы обеспечения ее деятельности не берутся во внимание, даже те, которые были тридцать лет назад. Разрушаем, забываем, потом вспоминаем, выхватываем что-то из прошлого, и говорим, что это, оказывается, нам сегодня необходимо.
Шипилов | Проблемы самодеятельности меня волнуют, честно говоря, меньше всего. Но беспокоит следующее. За последние годы не только укрепился альянс власти и некоторых деятелей культуры и искусства — это, конечно, страшное явление, когда появляются все новые и новые придворные поэты, художники и прочая челядь, усиленно прославляющая власть. По Юрге это, кстати, очень заметно. Но есть и обратный процесс. Система начинает расправляться с неугодными ей художниками — достаточно вспомнить ситуацию с организатором «Монстраций» Артемом Лоскутовым, которому подбросили марихуану, скандал вокруг «Синих носов», проект «Эра милосердия» которых сняли с выставки на уровне Министерства культуры, неприятный эпизод с выставкой Григория Ющенко «Реклама наркотиков», когда сатиру приняли за пропаганду. Про проект «Осторожно: религия!» я вообще молчу. Можно, конечно, долго спорить о художественной ценности этих произведений, говорить об этическом и эстетическом конфликтах, но факт остается фактом — власть опять начинает практиковать «бульдозерные» выставки и подобное отношение к творческим людям.
Дондерфер | У нашей власти это в традиции.
А если вспоминать те события в Беляеве в 1974 году, когда художественную демонстрацию действительно разогнали землеройными машинами, то это только укрепило дух творческих людей. Как говорят сегодня участники той подмосковной акции, «мы сами стали бульдозерами»...
Юрги это еще серьезно не коснулось, но общая тенденция действительно пугает — свободы-то остается все меньше и меньше. Власть становится более жесткой, а искусство страдает в первую очередь. Потому что здесь личности, здесь творцы, которым без свободы просто нельзя жить.
Виноваты в этом и сами творческие люди — своими честностью и жесткостью во взглядах, своими более острыми реакциями на происходящее, проявляющимися в работах. И виноваты в том числе и обратным — ты посмотри, что происходит во время предвыборных кампаний, когда люди искусства не стесняются лезть в политику и поддерживать те или иные партии. Это некрасиво, это неправильно. Между искусством и политикой должна быть неангажированная пропасть.
Что же касается местных, славящих власть, то как-то несерьезно вообще об этом говорить. А реакция чиновников на их творчество — ну это просто нелепо, если они, читая такие стихи, вздымаются в облака. Обсуждать же всерьез эти произведения — это еще смешнее.
Такие люди были во все времена. Другое дело, что их поддерживают, но это вопрос уже качества власти. И это обидный вопрос, потому что в высоких кабинетах он даже не должен ставиться.
Шипилов | Говоря о качестве, не могу не отметить тот факт, что юргинский музей стал еще и уникальным местом творческого общения в городе — причем с достаточно высокими его свойствами. В Юрге очень плохо обстоят дела с наличием платформ, где бы творческие люди могли более-менее свободно общаться — конкуренцию вам сейчас может составить лишь «АРТ-пропаганда», но там немного другой формат.
Дондерфер | Со стороны, наверное, это виднее.
А культура должна возвышать — иначе быть не может, и мы стараемся здесь это делать. И творческое общение должно давать человеку какое-то второе дыхание, подвигать на добрые дела. Естественно, в этом есть большая заслуга коллектива, но та главная основа, которую использует в своей работе музей — это все-таки искусство. Оно уже само по себе выполняет задачу. Тем более детское творчество.
Шипилов | Главное преимущество музея, как мне кажется, заключается еще в его камерности. По сути своей, это большая творческая квартира, это даже слишком домашний музей.
Дондерфер | Да, в этом тоже есть свои плюсы. Когда к нам приезжают выставки из других городов, с солидными авторами, они всегда восхищены тем, как у нас организованы экспозиции, как проходят вернисажи. Это особая среда музея. И видимо, здесь есть какая-то особая теплота.
Оригинал записи в LiveJournal
Комментариев нет:
Отправить комментарий